В декабре 1945 года машина с советскими солдатами, ехавшая из
Лейпцига в Баутцен, остановилась в нашей деревне. Что-то случилось с
мотором, и шофер, основательно повозившись с ним, взял ведро и
направился к ближайшему дому. Постучал в дверь и, указывая на ведро,
сказал вышедшей крестьянке на ломаном немецком языке:
— Фрау, вассер!..
— Я, я, битте, — закивала головой хозяйка. Она взяла у солдата ведро и крикнула дочке в кухню: — Дай му воды!
— Чудно как-то ты говоришь, — заметил солдат добродушно. — Вроде бы
и не по-русски, а похоже, а главное, совсем не по-немецки. Вы что, не
немцы?
Хозяйка, настороженно слушавшая и, увы, далеко не все понимавшая, кивнула:
— Нёсме, немци. Сме сербски люд.
Солдат, однако, никак не мог взять в толк, что же это за люди.
— Поляки вы, что ли, пани? — спрашивал он.
На что хозяйка все так же твердила:
— Сербски люд, сербски люд.
Увы, малый запас взаимопонятных слов, а главное, недостаток времени
прервали филолого-этнографические изыскания шофера, а потому, махнув
рукой, он сказал только:
— А, все равно, кто бы ни были, люди, главное, хорошие!
И побежал к машине, крикнув
— Спасибо! — и по-польски: — Дзенкуем! — И для уверенности по-немецки (Германия все-таки!): — Данке шён!
Краткость встречи вряд ли позволила ему понять, что же это за люди, которые живут среди немцев и называют себя «сербски люд».
Люди эти — мы, лужичане, лужицкие сербы (или, как нас еще называют, чтобы отличить от сербов югославских, «сорбы»).
